Пытки и насилие в 2020 — история Игоря К.
22 года, наблюдатель. «Омоновец откинул меня со словами: «Его неинтересно бить, он не кричит»
Игорю всего 22 года, а он уже придумал несколько идей для развития страны. Пока, правда, они никому не нужны, но он не теряет надежды. А для того, чтобы его дети смогли жить в той Беларуси, о которой мечтают миллионы, нужно было честно посчитать голоса на выборах. Поэтому парень пошел в наблюдатели. 5 суток страха, унижения и насилия – такую благодарность Игорь получил от государства. Воспоминания мучают до сих пор: «Самый ужасный момент на Окрестина, когда сотрудница ОМОНа раздевает женщин и бьет их. Она кричит им, что никто не придет на помощь. И ты действительно ничего не можешь сделать, пока задыхаешься в камере».
«Я хотел перерезать себе вены, чтобы меня увезли на скорой. Все, что угодно, лишь бы там не находиться»
– Я был наблюдателем в Московском районе Минска. 9 августа, когда мы ожидали протокол с результатами голосования, к участку приехали сотрудники ОМОНа. Людей стали оттеснять за здание школы, а потом начались задержания. Меня, еще одного наблюдателя и человека из толпы повели в автобус. Там посыпались оскорбления. Нас называли ублюдками, скотинами, Тихановскими б**дями и проплаченными польскими козлами. Один из ОМОНовцев попробовал меня придушить, но ему не хватало роста, не получалось до меня дотянуться.
Позже нас всех пересадили в автозак. Там мы получили первые удары дубинками и кулаками. После того как мы покатались по городу и пополнили «коллекцию» протестующих, нас отвезли на Окрестина. У выхода из автозака стоял коридор из сотрудников ОМОНа. Мы бежали между ними, получая дубинками по спине, грудной клетке, ногам – кто, куда попадал. Мы сдавали вещи, но нас никто не досматривал. Мне сотрудник разрешил достать сережки из ушей, а его коллега у другого парня их просто с корнем вырвал.
В камере была невыносимая обстановка. Свет не выключался, а ночью включали еще одну лампу. Мало того, что ты голодный, у тебя нет матраса, средств личной гигиены, так еще и 23 человека на 5 мест. Мы были в 18 камере на втором этаже.
Сотрудник разрешил достать сережки из ушей, когда его коллега с другого парня их просто вырвал
– На следующие сутки две камеры решили объединить и переселить в более унизительные условия – трехместную камеру. В комнате площадью 15 квадратных метров было 46 человек. Там мы сидели пять часов. Приходилось снимать с себя одежду, потому что она была мокрой, дышать было нечем, а конденсат со стен стекал постоянно. Одному парню стало плохо, его забрали из камеры, но через «кормушку» мы увидели, что его приковали наручниками к батарее и никакой помощи не оказывают.
Сидя там, мы рассказывали друг другу истории своих задержаний. Один вышел покурить на улицу, а ему навстречу бежали люди, которые хотели спрятаться в подъездах. Так его и задержали. До этого мужчина не интересовался политикой, его не волновало, что происходит в стране, но после задержания первое, что он обещал сделать – пойти на митинг. Еще один был полностью в синяках. Пугало, что спустя пару дней они не становились желтыми, как обычно, а чернели. Единственный раз, когда мужчина пожаловался на самочувствие, в камеру пришли медсестра. По ее словам, у него были сломаны ребра, но «ничего страшного — жить и стоять ведь можешь». На тот момент мы старались себя вести более сдержанно, но по глазам было видно, что для всех происходящее — шок и ужас.
Из 23 человек, подписали протокол только трое. Они были очень эмоционально подавлены, верили, что их выпустят. Позже мы встретились с ними при перевозке в Жодино
– Как наблюдатель я понимал, что задержание возможно. Со мной это уже было в июле, июне. Но я никак не думал, что меня будут избивать, будут оказывать такое психологическое давление. После 5 часов, проведенных в трехместной камере, нас разделили и вернули в предыдущую. Туда постоянно заходили сотрудники КГБ. Они снимали нас на видео, спрашивали, где работаем.
10 августа они пришли и предложили подписать протокол, где было написано, что мы были на стеле и принимали участие в мероприятии, грубо нарушающим общественный порядок. Обещали, что те, кто подпишут, отправятся сразу домой. Я, например, не знал, что происходило у стелы, нас ведь задержали у школы. Мало ли там убили людей, а дело повесят на меня. Из 23 человек, подписали только трое. Они были очень эмоционально подавлены, верили, что их выпустят. Позже мы встретились с ними при перевозке в Жодино.
11 августа состоялся суд. Неважно подписывал ты протокол или нет, всем доставались сутки. На просьбу предоставить мне адвоката, ответа не последовало. На столе у судьи лежала стопка протоколов с фамилиями. Судья просто искала твой бланк, где был написан приговор. Они делали вид, что выслушивали нас. Я подал прошение, чтобы мне дали максимально большой штраф, но не сутки. Суд даже не соизволил даже сказать, что в прошении отказано.
В камерах мы спали на полу, на скамейках, сидя. Хотя и сном это назвать сложно. Крики не прекращались круглосуточно. Кричали и в камерах, когда людей избивали, в коридорах, когда принимали, на улице. Через щелку мы видели, как раздевали людей, как били дубинками лежачих на земле задержанных. Глаза силовиков вызывали внимание – зрачки были расширены, а поведение было такое дикое, будто готовили бойцовскую собаку и, наконец, спустили с цепи. Думаю, они были под чем-то. Но при этом, искренне верили в то, что говорили.
«Мы просто сдерживались, чтобы не засмеяться»
– 12 августа нас впервые покормили. Количество человек в этот день поубавилось вдвое. Мы уже думали, что останемся отбывать наказание на Окрестина, но 13 числа нас всех согнали во двор и распределили по автозакам. Первая партия отправилась спокойно. Вторая, куда вошли я и мои сокамерники, услышали крики тех, кто секунду назад вошел в автозак. Мы бежали, опустив голову. ОМОНвцы кричали и подставляли подножки. Как только я попал в автозак, меня перевернул силовик и нанес около 20 ударов дубинкой в область правого бедра и ягодицы. Потом он откинул меня со словами «его неинтересно бить, он не кричит». Он приступил к другому парню, самому младшему среди нас. Он был сиротой, и, услышав это, омоновец сказал, что сейчас воспитает его вместо отца.
В автозаке при перевозке в Жодино, силовики говорили немыслимые вещи. Например, что за всеми протестами стоит Чехословакия. Мы просто сдерживались, чтобы не засмеяться, ведь понимали, что вслед за усмешками пойдут удары. Также они говорили, что митинги уже затихли и только мы, дураки, мотаем сроки. Упоминали Тарайковского, что он шел со взрывным устройством в руках.
Когда нас подвозили к тюрьме, силовики сказали, что нас «тепло примут». На лестнице в подвал стояло сотрудников 20-30 специального подразделения ОМОНа, который находится там для ликвидации ЧП. Мне кажется, что именно там я получил серьезные травмы, потому что били по ногам, грудной клетке, голове и животу. Некоторые из нас перепрыгивали через ребят, которые падали, чтобы не получить больше.
Кусочком отколотой плитки мы на трех кусках кожи, которые пришиты к джинсам, выцарапали телефоны родственников
В Жодино нас покормили. Дежурные в тюрьме были в шоке от сроков, которые нам дали. Помню, один сказал, что к тем, кто здесь отбывает пожизненное, относятся лучше. Сидя в камерах, мы разговаривали о том, что происходило на Окрестина. Ребята рассказывали, что некоторым пускали газ после того, как попытки ОМОНа погасить кричалки «Выпускай» избиением не закончились успехом. Задержанные несколько часов не могли открыть глаза.
Там же я познакомился с ребятами, которых прямо 9 августа сюда привезли. Их не успевали осудить за трое суток и выпускали. Кусочком отколотой плитки мы на трех кусках кожи, которые пришиты к джинсам, выцарапали номера телефонов родственников. Все 18 человек написали номера.
Один мужчина у всех вызывал подозрение. Он сидел в выглаженных брюках со стрелками и чистый в отличие от всех нас. Дал контакт жены, когда парень подошел к нему и спросил, нужно ли кому-нибудь сообщить о том, где он. В итоге номер оказался неверным. Он задавал провокационные вопросы: «За что вы переживаете? А раньше вас задерживали? А за что задерживали?» Мы просекли все и ничего не обсуждали.
Моя рубашка была помечена синей краской – это значило, что я — наблюдатель. Те, кто был помечен красной, – особо активные протестующие. Когда мы вышли, то узнали, что нам передавали передачи и их принимали, но до адресатов так ничего и не доходило.
Когда открывалась дверь камеры, появлялся страх, что с нами что-то сделают. Я чувствовал себя в безопасности, когда был в камере. Я хотел перерезать себе руки, чтобы меня увезли на скорой. Все, что угодно, лишь бы там не находиться.
– 14 августа к нам в камеру зашли и велели собрать вещи и выходить. Мы собирали хлеб. Его каждое утро давали по 6-7 буханок. Собирали на тот случай, если перестанут кормить, а так у нас хотя бы хлеб будет. Когда я вспомнил о нем, сотрудник тюрьмы сказал, что он нам больше не пригодится. Честно сказать, в тот момент я испугался – это все, конец. Мы же видели это насилие и предполагали, что свидетели им не нужны. Нас завели к какой-то женщине в комнату. Она каверзно спрашивала: «Ну что, хочешь домой?» Там я подписал бумагу, если хоть раз буду замечен на незаконных массовых мероприятиях – уголовка.
Мы видели это насилие и предполагали, что свидетели им не нужны
– У выхода из тюрьмы нас встречали волонтеры. Меня осматривал волонтер Красного Креста. Она сказала, что мне нужно в БСМП. Я чувствовал боль в грудной клетке, но не предполагал ничего серьезного. Из больницы меня не отпустили. Врачи обнаружили разрыв легкого, закрытую черепно-мозговую травму, сотрясение мозга, ушиб грудной клетки, гематомы затылочной области, правого бедра, ссадины, ушибы локтевых и коленных суставов – все, что я получил в подарок от государства. Через неделю я вышел из больницы.
Я написал заявление в Следственный комитет по факту насильственных действий со стороны правоохранительных органов. Через некоторое время тех, кто писал заявление, начали задерживать, и я принял решение уехать из страны. Это случилось в конце сентября. Находясь в Минске, я постоянно волновался, не доверял даже родственникам. Когда проезжала машина, которая напоминала автозак, у меня начиналась паника.
На меня тоже было заведено дело. Изначально по статье 23.34, потом оно перешло в дело о финансировании протестов, организации массовых беспорядков. Приходили домой к моей маме и говорили ей смешные вещи: «Если ваш сын появится, попытайтесь его задержать и сообщить по этому номеру, что он здесь». Родная мать заложит сына? Мне потом приписывали отклонение от уголовных дел.
Последнее письмо от следственных органов пришло в мае. А теперь и мама переехала ко мне в Варшаву. Я нахожусь под международной защитой и не могу находиться ни на территории Беларуси, ни на территории России. Я скучаю по дому, но чувствую себя хорошо. Жалею порой, что уехал из страны, но друзья говорят, что сейчас у меня есть возможность хоть как-то помогать. Останься я дома, сидел бы в тюрьме.
Пусть бьётся сердце беларуса,
Который хочет перемен.
Его молитвы бог услышит,
Ведь его мысли светлые как день.
Ему не страшен враг ужасный,
Ведь враг на тёмной стороне.
А мы ведь с вами с детства знаем,
Что после ночи наступает день.
Над Беларусью синеокою
Промчится стая журавлей.
Они предвестники свободных дней
Прекрасных ярких, светлых дней.
Не остановит враг прекрасных птиц
И не под силам это тьме,
Ведь в каждом этом белом журавле
Душа всех тех, кто уж ушёл от нас навек.
Игорь Крупский
P.S. Написал заявление в Следственный комитет по факту насильственных действий со стороны правоохранительных органов. Было заведено дело: изначально по статье 23.34, потом оно перешло в дело о финансировании протестов, организации массовых беспорядков
Автор текста: команда Август2020
Автор фото: команда Август2020