Пытки и насилие в 2020 — история Вячеслава

29 лет, врач-травматолог. «Раны я всякие повидал, но такого насилия не видел»

Вячеслав (имя изменено по просьбе героя) – врач-травматолог. После президентских выборов в августе 2020-го года он работал волонтером в одной из минских больниц и дежурил в лагере волонтеров возле Жодино. Он видел повреждения, которые пострадавшие получили на улицах, в автозаках, на Окрестина, в Жодино: пулевые и осколочные ранения, обширные гематомы, ушибы, травмы головы, следы от дубинок на боках, ягодицах и по всему телу. После всего увиденного Вячеслав в корне поменял отношение к милиции.

«Мы балансируем между чувством страха и чувством ненависти к ситуации»

Была договоренность с травмпунктом: мне позвонят, если буду нужен. Но интернет заблокировали, новости поступали тревожные, и я не выдержал — около 11 часов вечера поехал сам. «Что, тоже прятаться приехал?», – пошутили коллеги. В больницах в ту ночь работали все врачи, медсестры, интерны, стажеры. Никто не сидел в кабинетах. Все в нервном напряжении ждали на входе кареты скорой помощи. Иногда приезжали сразу четыре машины, хотя наша больница была резервная. Основной поток пациентов направляли в БСМП, неврологию и военный госпиталь.

Все понимали, что будут столкновения, но никто не был готов к пулевым и осколочным ранениям

Все понимали, что будут столкновения, но никто не был готов к пулевым и осколочным ранениям. Это было как в каком-то кино. Мы слышали взрывы, видели вспышки. Я обрабатывал и зашивал раны. Хотел даже ехать с аптечкой в центр, но движение в ту сторону было перекрыто, и я вернулся. Все эти три ночи слились в одну бесконечно долгую ночь. Домой я возвращался после 4 утра.

Вячеслав листает в телефоне галерею снимков: вот у человека на груди в районе сердца отпечаток от пули размером с пятикопеечную монету (стоял бы чуть ближе, говорит, и последствия были бы страшными). Кто-то убегал через заборы и получал травмы, кто-то закрывался от ударов дубинок и на руках не оставалось живого места. Супертяжелые ехали сразу в операционную. Был мужчина с раздробленной пяткой. Представьте, вспоминает Вячеслав, вместо пятки — ничего: кусочки кости, мясо, кожа.

Были с пулевыми ранениями. У одного резиновая (твердая, почти как пластик!) пуля вошла в ногу, в бедро, пациент сам ее достал еще в машине «скорой» и положил в рюкзак. Врачи изучали этот трофей с изумлением: никто не мог представить, что в мирных безоружных граждан будут стрелять.

– Одному парню зашивал бровь — он вышел с отцом в магазин вечером: отца забрали, его избили. Больше всего поражало психологическое состояние людей. Они нас боялись как огня, пока не увидели белые браслеты. Все врачи были с белыми ленточками и все максимально старались сказать «не бойтесь, мы — свои». Тогда было непонятно, кто на какой стороне. Поэтому не все ехали в больницы. Находили знакомых медиков, просили их сделать перевязки на дому. Это было на грани фола. Но люди даже врачам не доверяли, боялись, что их сдадут.

Да и мы поначалу советовали тем, кто сам обращался за помощью, писать, что получили травму в быту, чтобы потом Следственный комитет их не искал. Уже потом, через пару дней, пошла волна, что скрывать это нельзя, все нужно документировать. Но тогда мы тоже боялись за людей, что хуже будет: из СК потом пришел запрос в травмпункты предоставить фамилии всех обратившихся в те дни.

Врачи были шокированы не меньше пострадавших. Атмосфера была очень напряженная. Люди поступали всех возрастов. И все напуганы. Боялись возвращаться домой. Кому-то предлагали остаться в больнице до утра. Вячеслав каждую ночь после дежурства развозил пациентов домой. А потом, когда интернет появился, на людей обрушилась лавина «боевых сводок» за три ночи. Мамы искали своих сыновей, жены — мужей — по больницам, моргам, отделениям милиции и тюрьмам. Волонтеры составляли списки пропавших. В тот день сотни женщин в белом и с цветами выстроились в «живую цепь», чтобы выразить протест насильственным действиям силовиков.

Остаться аполитичным после всего пережитого было нереально. Даже моя мама вышла на мирные протесты

– Помню, когда увидел девушек с цветами, у меня потекли слезы. До этого возвращался из больницы домой эмоционально выжатый. В тот момент не было никаких впечатлений. Ты просто постоянно находишься в шоковом состоянии. Осознание произошедшего пришло не сразу. Остаться аполитичным после всего пережитого было нереально. Даже моя мама вышла на мирные протесты. Звонит: «Я — на Пушкинской». Сказала, что иначе не сможет смотреть в глаза своим детям. Нас у нее четверо.

Тогда же заметили в «цепях солидарности» и врачей в белых халатах. По словам Вячеслава все вышло спонтанно. Хотя министр здравоохранения назвал тогда эту акцию протеста медиков «срежиссированной».

– Мы собрались возле БГМУ, чтобы обсудить выход из профсоюза, который никак не защищал врачей, которые тоже попали в этот адский котел. Белые халаты у нас были как пропуск на собрание. Вдоль проспекта уже выстраивались люди с цветами. И мы в ожидании своих коллег присоединились к стихийной акции. Моментально приехал министр здравоохранения (теперь уже бывший) Караник. Быстрым шагом прошел сквозь нас, залихватски махнув рукой, мол, «все — за мной». Но никто за ним не пошел: «Хочешь разговаривать — давай здесь говорить». Буквально через пару минут подъехали журналисты с государственных каналов, и он им прокомментировал, что якобы готов идти на диалог, а мы не хотим. Затем появились два автозака. Мы тогда решили, что если уже и врачей загребут — конец всему. Но в тот день нас не тронули.

В ночь на 14 августа задержанных начали массово выпускать из тюрем. Вячеслав, услышав, что нужна помощь врачей, поехал к тюрьме в Жодино. Выпускали людей по ночам. Каждые 20 минут в среднем по четыре человека. Вячеслав пробыл там с 6 вечера до 9 утра.

– Необходимости в экстренной хирургической помощи было мало, а вот психологи нужны были всем без исключения. И тем, кто выходил, и тем, кто ждал, и даже нам, кто просто оказывал помощь. Что я видел? Все то, о чем потом сказали в госСМИ: «попы красили синей краской». Гематомы по всему телу — от пятой точки до пят — все синее. Исполосованные дубинками спины. Я таких синяков никогда в жизни не видел! Врач запоминает людей по диагнозам. Я не вспомню лиц, но их травмы помню до сих пор. Объяснить эти зверства я никак не могу. Тогда было не до фото, а сейчас жалею, что не документировал следы избиений.

У каждого из нас подкатывал ком к горлу, временами сжимались кулаки. От того, что перед тобой плачет 50-летний избитый мужчина. Не от боли, а от слов, что вся страна на ушах, что он не просто так получил свои тумаки, что все было не зря. От того, что под стенами тюрьмы всю ночь ждет отца 12-летняя девочка с мамой. Потому что оставаться дома в неведении — еще страшнее. Этот абсурд разрывал мозг. Люди стелили гимнастические коврики на некошеные газоны у тюрьмы и ночевали. Помню женщину, которая вышла из тюрьмы и часов 8 ждала, когда выпустят мужа. Он вышел тоже весь побитый, колени больные. Помню маму, которая, наконец, увидела своего сына. Побитого, но, главное, живого. Она вцепилась в него и рыдала. «Все хорошо, давайте вы посидите рядышком, а мы его осмотрим», — пытались мы привести ее в чувство.

Чаще приходилось оказывать помощь людям, которые ждали своих родных, потому что в какой-то момент они доходили до нервного пика

Чаще приходилось оказывать помощь людям, которые ждали своих родных, потому что в какой-то момент они доходили до нервного пика. Постоянно подходили психологи, спрашивали, все ли в порядке. Помощь была отовсюду. Помню мужчину, который 6 часов ждал, чтобы кого-нибудь из задержанных отвезти домой. Он такой был не один. Мы сами с таким водителем вернулись домой. Народу было немерено. И врачей отозвалось столько, что мы составили график, договорились, кто кого будет сменять.

Это был целый город. Столы, стулья, пауэрбанки — оставляли для других, написав номер телефона и не особо рассчитывая на возврат. Медикаментов столько привезли, что врачи уже отказывались брать. Их там на три больницы хватило бы. Еды — целая кухня. Одна семья привезла в час ночи целый казан плова, который они готовили 5-6 часов. Вот такой вот (разводит руки в стороны Вячеслав) Настоящий плов! Он был еще горячий. И всех кормили. И термосы с чаем. Воды был — целый склад. Одеяла, куртки, обувь, шнурки. Люди постоянно что-то привозили. Причем в нереальных количествах.

– Ночи в те дни были холодные. Мы кутались в три пледа, а задержанные выходили в шортах и в майках, босые. Первые секунды у них был шок, они боялись, что сейчас опять куда-то повезут, видели кучу людей, искали глазами автозак, куда бежать. А когда понимали, что столько народу ради них собралось, эмоции зашкаливали еще больше — от минуса в плюс. Все в синяках, но в какой-то эйфории, счастливые.

Всех нужно было успокаивать. Даже друг друга. У всех, кто выходил из тюремных ворот — давление зашкаливало — 200 на 120, 180 на 100. Все на адреналине, из-за стресса, страха. Всем давали таблетки от давления, обрабатывали раны. Мужчины, женщины, старики — все были битые. Кто-то меньше, кто-то больше, но все. У кого-то голова разбита, но зашивать уже поздно — прошло более 24 часов. У каждого второго — диарея. Их кормили водой и хлебом. И хлеб этот почему-то не усваивался. Но они говорили о тюремных условиях: «Пожалуй, здесь неплохо». По сравнению с Окрестина — санаторий, прям курорт. Здесь к ним относились человечнее. Не было такого ада. Если там было по 60 человек в камере, то тут по 10 в четырехместной.

Каждому сразу выдавали пакет со средствами первой необходимости — зубной пастой, щеткой, водой, едой. Предлагали плед, одежду, позвонить, подвезти домой. И каждого старались расспросить, кого видел, с кем сидел, чьи фамилии запомнил. Волонтеры постоянно составляли списки по камерам и были на постоянном созвоне с тюрьмой на Окрестина.

В тот момент настрой в обществе изменился: всех уговаривали ехать и документировать побои, предавать все огласке, не прятаться

В тот момент настрой в обществе изменился: всех уговаривали ехать и документировать побои, предавать все огласке, не прятаться. Ведь у некоторых даже паспортных данных не спрашивали, то есть они даже по спискам не проходили. И юристы подсказывали, как правильно писать заявление, куда обращаться.

Мне кажется, сейчас нет ни одного беларуса, у которого кто-то из знакомых или родных не отбывал «сутки». С протестов забирали через одного. Я тоже ходил почти на все марши. И от ОМОНа бегал. После выборов я занял активную позицию. Как дома можно было сидеть в такой ситуации? Даже те, кто не мог выйти, дежурили за компьютером и говорили, где засада, куда не идти. И чудом я несколько раз не попадал в эти оцепления.

У меня всегда с собой была аптечка: бинты, перекись. В медицину шел «по большой любви» и не понимал, как можно бить врача за то, что он хочет помочь, но белым халатом или красным крестом от греха подальше в толпе не выделялся. При этом знаю врача, который просто шел домой и оказался в камере. Он потом писал в чате: «Если до этого не верилось, что тебя могут просто так забрать по дороге домой, теперь уверенно говорю: МОГУТ. Если не верил, что какие-то левые люди могут давать ложные показания, что ты где-то что-то кричал, то проверил на себе: МОГУТ»

Я живу в двух мирах. Один мир — это люди «перемен». Другой — это те, кому нужно кормить семью, платить кредит, для кого работа и возможность поесть — это уже благо. Лишь бы не было войны. И поэтому они молчат. Общее между этими реальностями только депрессия и страх. Понятно, что невозможно быть на острие постоянно, хочется и жить, любить, встречать рассветы, смотреть на закаты.

Выезжаю в город, все спокойно, ничего не происходит, живу, как и жил, работаю, только милицию стороной обхожу как врагов. Косо смотрю даже на обычный патруль. В любой момент чего-то жду. Не то, что злюсь или не уважаю. Просто моя милиция меня не бережет, и я ее боюсь.

Еще одно новое слово беларусского лексикона «бусофобия» — когда рядом оказывается невзрачный микроавтобус. Это в них заталкивали и увозили в неизвестном направлении демонстрантов, подозреваемых, несогласных. Я же водитель, их много ездит по городу, поди ты разберись, кто там. Однажды поравнялся на светофоре с таким бусиком, водитель на меня посмотрел и поднес к лицу телефон, а мне на секунду показалось, что это пистолет.

Мы балансируем между чувством страха и чувством ненависти к ситуации. Никто не ожидал, что это будет вот так. И самое ужасное, что это не заканчивается до сих пор. Каждый день, неделю, месяц. Читаешь новости и не устаешь поражаться. Я не знаю, куда мы летим. Каждый раз думаю, что уже ниже некуда, но скорость только увеличивается, а снежный ком растет.

P.S. Несколько раз избежал задержания

Автор: команда проекта Август2020

Фото: команда проекта Август2020